• Casino онлайн
• Автоматы с быстрым выводом денег

Олимп Трейд реальные отзывы о платформе. Брокер Olimp Trade развод.

В пять часов утра, как всегда, пробило подъём — молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошёл сквозь стёкла, намёрзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвёрнутый рукав, сунув обе ступни вместе. И пропустить никак нельзя, и раствор стынет в корытце. Звон утих, а за окном всё так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три жёлтых фонаря: два — на зоне, один — внутри лагеря. Он не видел, но по звукам всё понимал, что делалось в бараке и в их бригадном углу. И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки — выносить. Всегда Шухов по подъёму вставал, а сегодня не встал. Да и где тут угреешься — на окне наледи намётано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку — здоровый барак! Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш. Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для начальника делаешь — дай показуху. Шухов протёр доски пола, чтобы пятен сухих не осталось, тряпку невыжатую бросил за печку, у порога свои валенки натянул, выплеснул воду на дорожку, где ходило начальство, — и наискось, мимо бани, мимо тёмного охолодавшего здания клуба, наддал к столовой.

Казино с моментальными выплатами 2019 - Best Netent casinos

Шухов никогда не просыпал подъёма, всегда вставал по нему — до развода было часа полтора времени своего, не казённого, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптёркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку — тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное — если в миске что осталось, не удержишься, начнёшь миски лизать. Ещё с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. Сквозь сон чудилось — то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Считается инвалид, лёгкая работа, а ну-ка поди вынеси, не пролья! Надо было ещё и в санчасть поспеть, ломало опять всего. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Кузёмина — старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет, и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал: — Здесь, ребята, закон — тайга. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать. Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из сушилки. Дежурит — вспомнил — Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Ты легонько протри, чтоб только мокровато было, и вали отсюда. И ещё надо было перед столовой надзирателям не попасться: был приказ начальника лагеря строгий — одиночек отставших ловить и сажать в карцер. А вот — и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить). Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денёк освободиться? Первый раз глянешь — прямо страшно, а узнали его — из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир: — Василь Фёдорыч! И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всём полутёмном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто ещё не встал. — придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов. Пошли в комендатуру, — пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей. Перед столовой сегодня — случай такой дивный — толпа не густилась, очереди не было. Внутри стоял пар, как в бане, — на́пуски мороза от дверей и пар от баланды. Там, за столом, ещё ложку не окунумши, парень молодой крестится. А один раз показывал, как кирпичи класть, так Шухов обхохотался.

Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак. Вставали сразу двое: наверху — сосед Шухова баптист Алёшка, а внизу — Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг. В продстоле передёрнули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Он тихо это сказал, но уж конечно вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут. С выводом на работу — это ещё полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда. На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. — Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка? Бригады сидели за столами или толкались в проходах, ждали, когда места освободятся. Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, от креста отстали. Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша, вылавливая разварки тленной мелкой рыбёшки из-под листьев чёрной капусты и выплёвывая косточки на стол. И не видел больше Шухов ни озора дальнего, где солнце блеснило по снегу, ни как по зоне разбредались из обогревалок работяги — кто ямки долбать, с утра не додолбанные, кто арматуру крепить, кто стропила поднимать на мастерских. По-нашему, вот построй один дом своими руками, тогда инженер будешь. А вслед ему по трапу Павло взбегает с лопатой, как был. Помбригадир сейчас в хлеборезку пойдёт, а бригадир — в штабной барак, к нарядчикам. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул: — Эй, — и запустил в них валенком. А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. И тут же чья-то имеющая власть рука сдёрнула с него телогрейку и одеяло. Под ним, равняясь головой с верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин. Он обернулся, ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в чёрные ватные брюки с номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу — переждать Татарина на дворе. И, продолжая отпрашиваться просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь (повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и на нём выведен чёрной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку (на ней таких номера было два — на груди один и один на спине), выбрал свои валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди) и вышел вслед за Татарином. Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Прокликаясь через тесноту, от каждой бригады работяги по два, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и искали для них места на столах. Когда их наберётся гора на столе — перед новой бригадой кто-нибудь смахнёт, и там они дохрястывают на полу. Шухов видел только стену свою — от развязки слева, где кладка поднималась ступеньками выше пояса, и направо до угла, где сходилась его стена и кильдигсова. Только если он с трапа свалится, тогда меня позовёшь. В Темгенёве каменных домов не знали, избы из дерева. Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, — Шухов вспомнил: сегодня судьба решается — хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцгородок». Хотя бы уж одна сторона брала — или забило бы в ознобе, или ломота прошла. Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как бы злорадно: — Ну, держись, краснофлотцы! Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил, — не так бы было обидно. Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал, ни к чему, да и что скажешь? Два больших прожектора били по зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли звёзды. Он улыбнулся простодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цынгой в Усть-Ижме в сорок третьем году, когда он доходил. И всё равно не слышит, обалдуй, спина еловая, на́ тебе, толкнул поднос. А прямо на пол кости плевать — считается вроде бы неаккуратно. И — не стал ждать, зная, что Шухов ему не оставит, обе миски отштукатурит дочиста. Ложка та была ему дорога, прошла с ним весь север, он сам отливал её в песке из алюминиевого провода, на ней и наколка стояла: «Усть-Ижма, 1944». С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из неё картошку выловил. Не считая сна, лагерник живёт для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином. Он указал Сеньке, где тому снимать лёд, и сам ретиво рубил его то обухом, то лезвием, так что брызги льда разлетались вокруг и в морду тоже, работу эту он правил лихо, но вовсе не думая. Решил бригадир ящиков растворных близ каменщиков не ставить никаких — ведь раствор от перекладывания только мёрзнуть будет. И школа тоже рубленая, из заказника лес привозили в шесть саженей.

А Соцгородок тот — поле голое, в увалах снежных, и, прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать — чтоб не убежать. Там, верное дело, месяц погреться негде будет — ни конурки. Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его не было. Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам — кто в уборную, кто в каптёрку, иной — на склад посылок, тот крупу сдавать на индивидуальную кухню. Так доходил, что кровавым поносом начисто его проносило, истощённый желудок ничего принимать не хотел. Посреди барака шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одного из таких столбов сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерёг ему завтрак. Снаружи бригада вся в одних чёрных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно — ступеньками идёт. Потом Шухов снял шапку с бритой головы — как ни холодно, но не мог он себя допустить есть в шапке — и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро проверил, что там попало в миску. Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь совсем холодная. Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело — какой овощ на зиму заготовят. А думка его и глаза его вычуивали из-подо льда саму стену, наружную фасадную стену ТЭЦ в два шлакоблока. Так решил: шнур натянуть не на ряд, не на два, а сразу на три, с запасом. А прямо носилки поставили — и разбирай два каменщика на стену, клади. И узнать Шухову хочется, и некогда: стену выравнивает. Сейчас бы исправили подъёмник — можно б и шлакоблоки им подымать, и раствор. Шухов от Кильдигса близко стоял, показал ему на Дэра. А в лагере понадобилось на каменщика — и Шухов, пожалуйста, каменщик. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом морозе пробыть. А теперь только шепелявенье от того времени и осталось. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов не всякую работу возьмёт, есть пониже. В летошнем году заготовили одну солёную морковку — так и прошла баланда на чистой моркошке с сентября до июня. Самое сытное время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. Из рыбки мелкой попадались всё больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось, только на голове и на хвосте держалось. Мастерка-то бы зря наверх не таскал, — изгаляется над ним и Шухов. Ты на свою стену Клевшина возьми, а я с Кильдигсом буду. Стену в этом месте прежде клал неизвестный ему каменщик, не разумея или халтуря, а теперь Шухов обвыкал со стеной, как со своей. А чтобы Сеньке легче было, ещё прихватить у него кусок наружного ряда, а чуть внутреннего ему покинуть. Тем временем подносчикам, чтобы не мёрзнуть на верхотуре зря, шлакоблоки поверху подбрасывать. Подошли подносчики, рассказали: пришёл монтёр на подъёмнике мотор исправлять, и с ним прораб по электроработам, вольный. Уж повёл Шухов третий ряд (и Кильдигс тоже третий начал), как по трапу прётся ещё один дозорщик, ещё один начальник — строительный десятник Дэр. Кто два дела руками знает, тот ещё и десять подхватит. А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шёл ровно, и мороз как будто совсем его не брал. — От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. На хрупкой сетке рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов ещё мял зубами, высасывал скелет — и выплёвывал на стол. Она застыла в один слиток, Шухов её отламывал кусочками. Хотели по тем стенкам становиться, как до обеда их разделили, а тут бригадир снизу кричит: — Эй, ребята! Вот тут — провалина, её выровнять за один ряд нельзя, придётся ряда за три, всякий раз подбавляя раствора потолще. Шнур по верхней бровке натягивая, объяснил Сеньке и словами и знаками, где ему класть. Губы закуся, глаза перекосив, в сторону бригадировой стены кивает — мол, дадим огоньку? Как вычерпают их носилки, снизу без перерыву — вторые, а эти катись вниз. Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа — каменной внутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от заключённых; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокою подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обмётанный инеем, висел термометр. В любой рыбе ел он всё, хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываривались и плавали в миске отдельно — большие рыбьи глаза — не ел. Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперь ел без хлеба. Магара не то что холодная — она и горячая ни вкуса, ни сытости не оставляет: трава и трава, только жёлтая, под вид пшена. Вот тут наружу стена пузом выдалась — это спрямить ряда за два. Там носилки у печки оттаивай от замёрзшего раствору, ну и сами сколько успеете. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если б он показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Вошли в штабной барак и сразу же — в надзирательскую. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь лет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок тех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный). Придумали давать её вместо крупы, говорят — от китайцев. Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозь прорези в марле, обтёр от раствора и дал Шухову держать. И разделил он стену невидимой метой — до коих сам будет класть от левой ступенчатой развязки и от коих Сенька направо до Кильдигса. Принесли двое носилок сразу — на кильдигсову стену и на шуховскую.

Казино онлайн с быстрым выводом

Там разъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не было, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь вроде с обувью подналадилось: в октябре получил Шухов (а почему получил — с помбригадиром вместе в каптёрку увязался) ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две тёплых портянки. В варёном весе триста грамм тянет — и лады: каша не каша, а идёт за кашу. Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти, и Вдовушкин это знал. Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, только-только чтоб не перекувырнуться вместе с ней. Там, на углу, рассчитал он, Кильдигс не удержится, за Сеньку малость положит, вот ему и легче будет. Сенька лёд докалывал, а Шухов уже схватил метёлку из проволоки стальной, двумя руками схватил и туда-сюда, туда-сюда пошёл ею стену драить, очищая верхний ряд шлакоблоков хоть не дочиста, но до лёгкой сединки снежной, и особенно из швов. Раствор парует на морозе, дымится, а тепла в нём чуть. Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. Оказывается, ещё одна машина со шлакоблоками подошла. Теперь Татарин объявил, что прощает Шухова, и велел ему вымыть пол. С неделю ходил как именинник, всё новенькими каблучками постукивал. Облизав ложку и засунув её на прежнее место в валенок, Шухов надел шапку и пошёл в санчасть. Но право ему было дано освободить утром только двух человек — и двух он уже освободил, и под зеленоватым стеклом на столе записаны были эти два человека и подведена черта. Неудобное место такое он избрал даже не нарочно, а показывая невольно, что санчасть ему чужая и что пришёл он в неё за малым. Санчасть была в самом глухом, дальнем углу зоны, и звуки сюда не достигали никакие. Теперь вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три, не насмерть и без операции, но чтобы в больничку положили, — лежал бы, кажется, три недели, не шевельнулся, а уж кормят бульоном пустым — лады. А пока те на уголке будут ковыряться, Шухов тут погонит больше полстены, чтоб наша пара не отставала. И лишь подносчики шлакоблоков наверх взлезли, он тут же Алёшку заарканил: — Мне носи! Взлез наверх и бригадир и, пока Шухов ещё с метёлкой чушкался, прибил бригадир рейку на углу. Мастерком его на стену шлёпнув да зазеваешься — он и прихвачен. От быстрой захватчивой работы прошёл по ним сперва первый жарок — тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не выводили за зону, — дневального по штабному бараку прямое дело. Под спущенными, но незавязанными наушниками поламывало уши морозом. А в декабре валенки подоспели — житуха, умирать не надо. Сейчас Шухов так догадался: проворно вылез из валенок, составил их в угол, скинул туда портянки (ложка звякнула на пол; как быстро ни снаряжался в карцер, а ложку не забыл) и босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся под валенки к надзирателям. Было всё так же темно в небе, с которого лагерные фонари согнали звёзды. Ни ходики не стучали — заключённым часов не положено, время за них знает начальство. Потом, глядя на беленький-беленький чепчик Вдовушкина, Шухов вспомнил медсанбат на реке Ловать, как он пришёл туда с повреждённой челюстью и — недотыка ж хренова! Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлёжу нет. Ухайдакался бы сам на каменной кладке — небось бы тихо сидел. Он вправду занимался работой «левой», но для Шухова непостижимой. Мороз едкой мглицей больно охватил Шухова, вынудил его закашляться. Линейка напролёт была вся пуста, и лагерь весь стоял пуст. И бить его тогда тесачком молотка, мастерком не собьёшь. Вычерпали сколько было жидкого, а уж по стенкам схватился — выцарапывай сами! Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше.

Но, давно в штабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальника режима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали и надзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простых надзирателей ему приходится как бы низко. Теперь, когда Шухову дали работу, вроде и ломать перестало. Поставив ведро и сплетя руки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал. Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро. Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую и сунул руки в колодезную воду. Татарина не было, а надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки и сон и спорили, по скольку им дадут в январе пшена (в посёлке с продуктами было плохо, и надзирателям, хоть карточки давно кончились, продавали кой-какие продукты отдельно от поселковых, со скидкой). Так какой-то чёрт в бухгалтерии начальнику нашептал: валенки, мол, пусть получают, а ботинки сдадут. И пришлось Шухову выбирать: или в ботинках всю зиму навылет, или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинки отдай. — ничего так жалко не было за восемь лет, как этих ботинков. И всё так же широкими струями два прожектора резали лагерную зону. Была всё та же ночь, что и при подъёме, но опытному глазу по разным мелким приметам легко было определить, что скоро ударят развод. И даже мыши не скребли — всех их повыловил больничный кот, на то поставленный. С каким-то этапом новый доктор появился — Степан Григорьич, гонкий такой да звонкий, сам сумутится, и больным нет покою: выдумал всех ходячих больных выгонять на работу при больнице: загородку городить, дорожки делать, на клумбы землю нанашивать, а зимой — снегозадержание. Он переписывал новое длинное стихотворение, которое вчера отделал, а сегодня обещал показать Степану Григорьичу, тому самому врачу. После проверки посчитает доктор больным — освободит, а здоровым — отказчик, и в БУР. Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Была та минута короткая, разморчивая, когда уже всё оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода. А и шлакоблок положишь чуть не так — и уж примёрз, перекособоченный. Какой с отбитым углом, с помятым ребром или с приливом — сразу Шухов это видит, и видит, какой стороной этот шлакоблок лечь хочет, и видит то место на стене, которое этого шлакоблока ждёт. И часом спустя пробил их второй жарок — тот, от которого пот высыхает. Улыбается Алёшка уступчиво: — Если нужно быстрей — давайте быстрей. Те позвали его раз, другой, поняли, в чём дело, и стали на полы из работяг. Раздевшись до грязных своих гимнастёрок, двое надзирателей играли в шашки, а третий, как был, в перепоясанном тулупе и валенках, спал на узкой лавке. Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение: — Спасибо, гражданин начальник! Он взял ведро и без рукавичек (наскорях забыл их под подушкой) пошёл к колодцу. А тот хрипло сказал со столба: — Двадцать семь с половиной, хреновина. — Да он неправильный, всегда брешет, — сказал кто-то. Как этот лагерь, Особый, зачинали — ещё фронтовых ракет осветительных больно много было у охраны, чуть погаснет свет — сыпят ракетами над зоной, белыми, зелёными, красными, война настоящая. Помощник Хромого (дневальный по столовой Хромой от себя кормил и держал ещё помощника) пошёл звать на завтрак инвалидный шестой барак, то есть не выходящих за зону. Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, при яркой лампе целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел телогрейку свою — номер на груди пообтёрся, каб не зацапали, надо подновить. Как это делается только в лагерях, Степан Григорьич и посоветовал Вдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и стал Вдовушкин учиться делать внутривенные уколы на тёмных работягах да на смирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, что фельдшер может быть вовсе не фельдшером. Конвой сидит в тёплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, — тоже им не масло сливочное в такой мороз на вышках топтаться. Стрелял Павло из-под леса да на районы ночью налётывал — стал бы он тут горбить! Вышли Шухов с Кильдигсом наверх, слышат — и Сенька сзади по трапу скрипит. На втором этаже стены только начаты кладкой: в три ряда кругом и редко где подняты выше. Теперь только обухом топора тот шлакоблок сбивать да раствор скалывать. Мастерком захватывает Шухов дымящийся раствор — и на то место бросает и запоминает, где прошёл нижний шов (на тот шов серединой верхнего шлакоблока потом угодить). Два ряда как выложим да старые огрехи подровняем, так вовсе гладко пойдёт. И погнал, и погнал наружный ряд к Сеньке навстречу. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок лёгкий, потягивающий — не могли их мыслей отвлечь от кладки. » Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира становится. Переставил бригадир: Фетюкова шлакоблоки снизу на подмости кидать, да так поставил, чтоб отдельно считать, сколько он шлакоблоков вскинет, а Алёшку-баптиста — с кавторангом.   Бригадиры, ходившие в ППЧ — планово-производственную часть, столпились несколько у столба, а один, помоложе, бывший Герой Советского Союза, взлез на столб и протирал термометр. В культурно-воспитательную часть поплёлся старый художник с бородкой — за краской и кисточкой, номера писать. Свободной рукой ещё бороду опробовал на лице — здоровая выперла, с той бани растёт, дней боле десяти. Был же Коля студент литературного факультета, арестованный со второго курса. Вахтёры на главной вахте подбрасывают в печку угля. — (Украинцев западных никак не переучат, они и в лагере по отечеству да выкают.) И, со стола взявши, протянул пайку. Самая это спорая кладка — от колен до груди, без подмостей. Раствора бросает он ровно столько, сколько под один шлакоблок. И Сенька там на углу с бригадиром разошёлся, тоже сюда идёт. Только Клевшин нога об ногу постукивал: у него, безсчастного, сорок шестой размер, валенки ему подобрали от разных пар, тесноватые. Шухову надо не отстать от той пары, он сейчас и брата родного по трапу с носилками загонял бы. Алёшка — тихий, над ним не командует только кто не хочет.  

Снизу советовали: — Ты только в сторону дыши, а то поднимется. Опять же Татарин широкими шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. Степан Григорьич хотел, чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле. Надзиратели в надзирательской докуривают последнюю цыгарку перед обыском. Только помбригадир Павло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптист Алёшка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где у него была переписана половина евангелия. А на пайке — сахару черпачок опрокинут холмиком белым. А подмости, какие тут раньше были, и козелки — всё зэки растащили: что на другие здания унесли, что спалили — лишь бы чужим бригадам не досталось. И хватает из кучки шлакоблок (но с осторожкою хватает — не продрать бы рукавицу, шлакоблоки дерут больно). Подносчикам мигнул Шухов — раствор, раствор под руку перетаскивайте, живо! Как сошлись с Сенькой да почали из одного ящика черпать — а уж и с заскрёбом. Буйновский сперва, с обеда, с Фетюковым вместе раствор носил. И вообще снаружи народу поменело — значит, все приткнулись и греются последние сладкие минуты. …Сквозь двойные, непрозрачные от белого льда стёкла еле слышно донёсся звонок развода. Знобило его, как и раньше, но косануть, видно, не проходило. А заключённые, уже одетые во всю свою рвань, перепоясанные всеми верёвочками, обмотавшись от подбородка до глаз тряпками от мороза, — лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза закрыв, обмирают. Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо совсем, и — к помбригадировой вагонке. Очень спешил Шухов и всё же ответил прилично (помбригадир — тоже начальство, от него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). — Павло вскочил, парень молодой, кровь свежая, лагерями ещё не трёпан, на галушках украинских ряжка отъеденная. Теперь, по-хозяйски ведя, уже завтра надо козелки сбивать, а то остановимся. И ещё раствор мастерком разровняв — шлёп туда шлакоблок! По трапу и круто, и оступчиво, не очень он тянул поначалу, Шухов его подгонял легонько: — Кавторанг, побыстрей! Только с каждыми носилками кавторанг становился расторопнее, а Фетюков всё ленивее: идёт, сучье вымя, носилки наклонит и раствор выхлюпывает, чтоб легче нести.

Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй раз попадёшься — опять пригребётся. Стараться надо, чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Уж как спешил, с хлеба сахар губами забрал, языком подлизнул, одной ногой на кронштейник — лезть наверх постель заправлять, — а пайку так и так посмотрел и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те пятьсот пятьдесят грамм, что положены. Ящик велик, поставь человек шесть, и так: из одной половины готовый раствор выбирать, в другой половине новый замешивать. Далеко видно с верха ТЭЦ: и вся зона вокруг заснеженная, пустынная (попрятались зэки, греются до гудка), и вышки чёрные, и столбы заострённые, под колючку. И сейчас же, сейчас его подровнять, боком мастерка подбить, если не так: чтоб наружная стена шла по отвесу, и чтобы вдлинь кирпич плашмя лежал, и чтобы поперёк тоже плашмя. Теперь, если по бокам из-под него выдавилось раствору, раствор этот ребром же мастерка отбить поскорей, со стены сошвырнуть (летом он под следующий кирпич идёт, сейчас и не думай) и опять нижние швы посмотреть — бывает, там не целый блок, а накрошено их, — и раствору опять бросить, да чтобы под левый бок толще, и шлакоблок не просто класть, а справа налево полозом, он и выдавит этот лишек раствора меж собой и слева соседом. Костыльнул его Шухов в спину разок: — У, гадская кровь! Может, он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком. — совестливо, как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах и в лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хоть шуметь и качать права он, как человек робкий, не смел, но всякому арестанту и Шухову давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не удержишься. Читали ж вот приказ по баракам — перед надзирателем за пять шагов снимать шапку и два шага спустя надеть. Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. Недодача есть в каждой пайке — только какая, велика ли? Тулупы у них сменные: тот надевает, кому на вышку идти. — Потому что это последняя точка ночного охлаждения. Месяц какой — молодой ли, старый, — рассчитает тебе на любой год, на любой день.

Платные Вулкан игровые автоматы с моментальным выводом денег

Иной надзиратель бредёт, как слепой, ему всё равно, а для других это сласть. А в дежурке сидел фельдшер — молодой парень Коля Вдовушкин, за чистым столиком, в свеженьком белом халате — и что-то писал. Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезть глазами куда не следует, не мог не заметить, что Николай писал ровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну под одной начинал с большой буквы. На нём был чепчик белый, халат белый, и номеров видно не было. Вот два раза на день и смотришь, душу успокоить — может, сегодня обманули меня не круто? Грамм двадцать не дотягивает, — решил Шухов и преломил пайку надвое. И ещё раз, смешав бригады, конвой пересчитал всю колонну ТЭЦ по пятёркам. На глазах доходит капитан, щёки ввалились, — а бодрый. Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псы клятые. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра уж этого самосаду не будет, жди тогда месяц новой посылки. Шухову было, конечно, сразу понятно, что это — не работа, а по левой, но ему до того не было дела. Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у него карманчик белый специально пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют без карманов). За лишнюю голову распишешься — своей головой заменишь. Полукругом обняли колонну ТЭЦ, автоматы вскинули, прямо в морду тебе держат. Мороз тут за зоной при потягивающем ветерке крепко покусывал даже ко всему притерпевшееся лицо Шухова. (А ещё потому Шухов поспешил, чтоб отвес прежде Кильдигса захватить, отвес-то из инструменталки взят один.) Павло спросил бригадира: — Мают класть утрёх? Хороший у него самосад, крепкий в меру и духовитый. Раздосадовался Шухов, затоптался — не повернуть ли к седьмому бараку. Другую половину, сэкономленную за завтраком, думал и съесть тут же, да наспех еда не еда, пройдёт даром, без сытости. И пятёрки опять отделяются и идут цепочками отдельными. Смекнув, что так и будет по дороге на ТЭЦ дуть всё время в морду, Шухов решил надеть тряпочку. Всё теперь ладно, только рукавицы худые и руки уже застылые. Но до санчасти совсем мало оставалось, и он потрусил к крыльцу санчасти. В санчасти, как всегда, до того было чисто в коридоре, что страшно ступать по полу. Потянулся сунуть полпайки в тумбочку, но опять раздумал: вспомнил, что дневальные уже два раза за воровство биты. И потому, не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытянул ноги из валенок, ловко оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх, расширил дырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки. И помощник начальника караула с другой стороны проверяет. Тряпочка на случай встречного ветра у него, как и у многих других, была с двумя рубезочками длинными. Шухов обхватил лицо по самые глаза, по низу ушей рубезочки провёл, на затылке завязал. Он тёр и хлопал ими, зная, что сейчас придётся взять их за спину и так держать всю дорогу. Шапку с головы содрал, вытащил из неё иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на шмоне шапки тоже щупают: однова́ надзиратель об иголку накололся, так чуть Шухову голову с о злости не разбил). Потом затылок отворотом шапки закрыл и поднял воротник бушлата. Начальник караула прочёл ежедневную надоевшую арестантскую «молитву»: — Внимание, заключённые! Стали пробиваться бригадники, и Павло протягивал им миски, кому через головы сидящих, на второй стол. Взял с собой для лёду топорик и метёлку, а для кладки — молоточек каменотёсный, рейку, шнурок, отвес. Стежь, стежь, стежь — вот и дырочку за пайкой спрятанной прихватил. Всё в Шухове было напряжено до крайности — вот сейчас нарядчик в дверях заорёт. Одной головы за проволокой недостанет — свою голову туда добавишь. В ходу следования соблюдать строгий порядок колонны! На скамейке на каждой летом село бы человек по пять, но как сейчас все одеты были толсто — еле по четыре умещалось, и то ложками им двигать было несправно. По гудку если раствор разводить, так каменщикам — стой? Кильдигс румяный посмотрел на Шухова, скривился — мол, чего поперёк бригадира выпрыгнул? Пальцы Шухова славно шевелились, а голова, забегая вперёд, располагала, что дальше. И пятёрки отделялись и шли цепочками отдельными, так что хоть сзади, хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, десять ног. Не растягиваться, не набегать, из пятёрки в пятёрку не переходить, не разговаривать, по сторонам не оглядываться, руки держать только назад! Колыхнулась колонна впереди, закачала плечами, и конвой, — справа и слева от колонны шагах в двадцати, а друг за другом через десять шагов, — пошёл, держа автоматы наготове. В колонне, когда потеплей, все разговаривают — кричи не кричи на них. Наверно, подмазал в каптёрке личных вещей, откуда ж? Рассчитывая, что из закошенных двух порций уж хоть одна-то будет его, Шухов быстро принялся за свою кровную. Кому раствор разводить — начинайте, гудка не ждите. Начальник и в рабочий-то час работягу не сдвинет, а бригадир и в перерыв сказал — работать, значит — работать. Да ведь Кильдигсу не думать, из чего бригаду кормить: ему, лысому, хоть на двести грамм хлеба и помене — он с посылками проживёт.

Баптист читал евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может, для Шухова нарочно, они ведь, эти баптисты, любят агитировать, вроде политруков): — «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А второй вахтёр — контролёр, у других перил молча стоит, только проверяет, счёт правильный ли. Шаг вправо, шаг влево — считается побег, конвой открывает огонь без предупреждения! Снегу не было уже с неделю, дорога проторена, убита. Руки держа сзади, а головы опустив, пошла колонна, как на похороны. » Потом и они реже кричать стали: ветер сечёт, смотреть мешает. А сегодня пригнулись все, каждый за спину переднего хоронится, и ушли в свои думки. Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное всё съел, чувствовал себя Шухов сегодня несытым. Повар пробуркотел ещё, выпрямился, и опять в окошке появились его руки. Для того он колено правое подтянул к животу, из-под валеного голенища вытянул ложку «Усть-Ижма, 1944», шапку снял, поджал под левую мышку, а ложкою обтронул кашу с краёв. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь». Днём его вызовут без помех, хоть три часа держи, никто не видел, не слышал. Вся линейка чернела от бушлатов — и вдоль её медленно переталкивались бригады вперёд, к шмону. Номер нашему брату — один вред, по нему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номера в пору — тебе же и кондей: зачем об номере не заботишься? Они перед разводом всегда разжигают костёр — чтобы греться и чтоб считать виднее. И видно тебе только ноги у передних двух-трёх да клочок земли утоптанной, куда своими ногами переступить. Дума арестантская — и та несвободная, всё к тому ж возвращается, всё снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? И чтобы брюхо не занывало, есть не просило, перестал он думать о лагере, стал думать, как письмо будет скоро домой писать. И все услышали окрики кавторанга в дверях, как с капитанского мостика: — Чего столпились? Вот эту минуту надо было сейчас всю собрать на еду и, каши той тонкий пласт со дна снимая, обережно в рот доносить, а там языком переминать.